– А может, это не он был?

– Ну да, не он. Он! Вскрывали-то у нас. Мы с Мышкой присутствовали на секции, и я видел его на столе. Рубец на желудке у него был в очень приличном виде. Мишка сказал, бомж умер от алкогольной интоксикации.

– Да, – печально протянула Тина и замолчала. Ей больше не хотелось вспоминать.

В Александровском саду все так же горел Вечный огонь, и мальчик-курсант, стоя на карауле, смешно двигал курносым носом, как будто тот у него здорово чесался, а почесать мальчик не мог. На клумбах высаживали тюльпаны. Красные и желтые квадраты ярко выделялись на зеленой траве.

Тина и Барашков перешли по мостику через Неглинку и сели в первом попавшемся кафе. Тина облокотилась на спинку стула и стала молча глядеть на резвившихся подростков, перепрыгивавших с парапета на скульптурную золотую рыбку. Уже совсем сгустились весенние сумерки, зеленые от молодых листьев, и Тина в распахнутой ажурной кофточке казалась Барашкову притомившейся нимфой, присевшей отдохнуть после веселого перепархивания с цветка на цветок. Пока они ждали заказ, она заново переколола прическу, поправила лежавшие вдоль лица светлые пряди, и Барашков впервые обратил внимание, что Тина превратилась в яркую блондинку.

– Ты волосы перекрасила, что ли? – с удивлением спросил он.

– Только чуть-чуть осветлила, – мягко, но с достоинством поправила его Тина.

Принесли пиво и пиццу. Пицца была горячей и острой, а пиво – в меру холодным, и они с аппетитом поели.

Уходить не хотелось. Тина извлекла из сумки сложенную в комок светлую ветровку и надела. Барашков придвинулся к ней, накинул ей на голову капюшон и дружески обнял за плечи.

– Не холодно?

– Прекрасно.

Они помолчали.

– А все-таки странно, – сказала Тина.

– Что именно?

– То, что мы все, кто был так или иначе объединен судьбой в тот день, когда убили Валерия Павловича, теперь разошлись кто куда. Тот больной, с инфарктом, как-то странно умер. Кавказца убили. Алкоголик тоже умер, правда, уже потом. Ашот – в Америке, Таня – в Париже. Валерий Павлович – на кладбище, Мышка – в заведующих, ты – с собаками, а я продаю газеты в метро и даю ментам взятки. Будто это все кто-то подстроил. Хорошо бы узнать кто. Боги или черти?

– Я и не знал, что Таня – в Париже.

– Она мне звонила. Ей нужна была характеристика. Между прочим, нашла телефон моих родителей через Ашота. А он уехал в Америку, представляешь? Они перезваниваются.

– А что она делает в Париже?

– У нее же отец биохимик. И он, оказывается, включал ее соавтором во все свои работы. Отцу дали грант на исследования в Пастеровском институте. А он как-то так сделал, что поехала она, как более молодая и перспективная. А Ашот – где-то на Среднем Западе, воссоединился с семьей и сдал экзамен на массажиста. Теперь учит язык. Как сдаст экзамен по языку, будет сдавать медицинские дисциплины. Голос у него был очень грустный. Тебе передавал привет.

– А знаешь, где Марина?

– Где?

– Завербовалась с мужем на рыболовецкий плавзавод и уехала к японцам. Сказала, что они вернутся, как только заработают деньги на квартиру.

– Вот это да! Где это она нашла такого мужа?

– Так это же и есть отец ее сына. Мы с Мариной ездили пару раз дежурить к наркоманам частным образом, она мне и рассказала. Она забеременела, он ушел в армию. Остался после службы на Дальнем Востоке. Возвращаться к ней не захотел, ребенка не признал. А потом, видимо, стал взрослее, умнее, опытнее. Походил за рыбой, пообщался с мужиками. И приехал за ней. Прощения просил. Мальчик-то как две капли воды на него похож.

– Ну правильно, – протянула Тина задумчиво, как бы самой себе. – У всех одно и то же. По кругу, из Брешии в Брешию.

– Что?

– Нет-нет, ничего. Просто говорю, что вот и она уехала. А была в отделении самая грамотная сестра.

Аркадий ласково прижал к себе Тину и осторожно и нежно поцеловал в лоб.

– Знаешь что, дорогая, – сказал он ей, – а я почему-то уверен, что ты вернешься в медицину. Отдохнешь и вернешься. Потому что наша профессия – это такой наркотик, без которого доктору невозможно жить.

Тина помолчала, потом похлопала его по рыжей волосатой руке.

– Пойдем по домам, дорогой. Этот день, как и тот последний день, когда мы были вместе, запомнится мне на всю жизнь.

Она перекинула сумку через плечо и легко встала.

– Машина в той стороне, – показал Аркадий.

– Спасибо. Но тебе уже пора домой. А я еще хочу зайти в ГУМ и купить себе помаду. Более дорогие вещи я купить не могу, но помаду теперь покупаю только там.

Она повернулась и, помахав рукой, легко ступая в новеньких белых кроссовках, пошла по аллее назад в сторону ГУМа. Барашков долго смотрел ей вслед, а потом спустился в метро, решив проехать одну остановку до Лубянки, чтобы не идти к машине пешком.

Новая помада приятно возбуждала. Получив от продавщицы коробочку с золотистым металлическим тюбиком, Тина не выдержала, отошла к дальнему прилавку и, глядя в пудреницу, накрасила губы. Оттенок назывался «мускусная дыня» – очаровательная смесь бежевого, оранжевого и розового тонов. К светлым волосам, веснушкам и зеленым глазам Тины ничего лучшего подходить не могло.

– Боже мой! – внезапно воскликнула она, посмотрев на часы. – Я здесь развлекаюсь, а бедный Чарли уже, наверное, весь истомился! – И быстро подхватив сумку, Тина помчалась домой.

Металлический тюбик с помадой она специально не стала больше укладывать в коробку, а положила в карман и всю дорогу ощупывала его пальцами. Он замечательно ложился в ладони и приятно холодил руку.

Она пронеслась узким и пустынным Ветошным переулком мимо новых витрин и зубчатых арок. Выбежала на Ильинку – и стены персикового оттенка и колонны Биржи удивленно посмотрели ей вслед, а на Никольской, заполненной туристами, белый единорог с фасада историко-архивного института проводил ее удивленным взглядом. Поравнявшись с витриной аптеки, Тина увидела в зеркальном стекле собственное отражение. Оно было ни капли не похоже на отражение Валентины Николаевны Толмачёвой, заведующей отделением реанимации, виденное ею в зеркале больничного вестибюля в тот день, когда она пристроилась в очередь за сыром следом за Азарцевым. Теперь по Никольской к Лубянке быстро шагала энергичная молодая женщина в джинсах, зеленой кофточке и ветровке, с пучком светлых волос, заколотым с небрежной элегантностью, и задорным носом, и проходившие мимо мужчины то и дело останавливали на ней заинтересованные взгляды.

Уже совершенно стемнело. Отравляя свежий весенний воздух, поток блестящих машин проносился мимо Тины с Моховой и Охотного ряда к Театральной площади, разделяясь затем на мигающие огнями ручьи. Часть машин уходила на север – на Большую Лубянку, а потом на Садовое кольцо. Другая часть стремилась по Новой площади вниз на набережную.